Владимир Березин родился в Москве в 1966 году. Окончил физический факультет МГУ (1989) и Литинститут им. Горького (1997). Лауреат премии журнала «Новый мир» (1995) и Цюрихского Карамзинского общества (1996), премии журнала «Знамя» (1998), украинской премии за критику в области фантастической литературы «Золотой Кадуцей» (2000), премии им. Одоевского (2008).

– Владимир Сергеевич, стоит ли сразу сказать, что Вы не писали детективов и фантастических романов про «Красные звезды» и «Черный корабль»?

Владимир Березин: Наверное, стоит. Мы знакомы с Фёдором и у нас даже есть какие-то общие черты в биографии, но он – не я, а я – не он. Более того, я – не автор детективов из Твери, а равно как не бывший диктор телевидения и ведущий концертов Владимир Березин, а равно как и не имею отношения к тому адмиралу Владимиру Березину, которого, по слухам, недавно арестовали милиционеры на каком-то митинге.

– Думали ли Вы о структуре массового чтения? Существует ли единый рецепт самой продаваемой книги? Согласны ли Вы с тем, что всем читателям нужно от книги одного (если не потрясения, то удивления), а разброс спроса зависит лишь от способностей к восприятию текста у разных групп населения?

Владимир Березин: Ну, думал, конечно. Однако, тут что ни начнёшь говорить (так всегда бывает с обобщениями) – так выйдет какая-то глупость. Я бы сказал, что всем читателям от книги что-то нужно. И всё.

Но есть условно «старая» картина мира, где ценность книг была иерархична: была такая пирамида, где наверху были одни писатели, внизу – другие; их чуть по-разному расставляли, но смысл оставался прежним. «Новая» картина мира другая; это поле, на котором холмы, ямы, туман, лужи и полная неразбериха. Причём читатель, что бродит по этому полю, часто сам не знает, что ему нужно. И никто не смеет упрекнуть его в этом незнании – этот читатель только что честно крутил гайку, проектировал атомную станцию, а теперь хочет что-то прочитать. Впрочем, я отношусь к нему, этому читателю, безо всякого пиетета. Есть писатели и журналисты, исполняющие роль просветителей, но я к ним не отношусь. Я рассказчик историй. То есть, я знаю, что существуют стратегии успешной работы «популярного писателя», или «популярного автора детективов», или «душевной женщины-писателя» – это такой род работы, связанный с изучением спроса, напористым продвижением автора и текста на рынок.

А есть стратегии иного рода – внутри текста, но это совершенно другая тема.

– Любители фантастики – пожалуй, единственная массовая группа читателей, способная сформулировать свои запросы. С чем это связано? Отражается ли в фантастике весь спектр массовой литературы?

Владимир Березин: С одной стороны – всё во всём отражается (это ответ на вторую часть вопроса), но вот с этими любителями фантастики произошла очень интересная вещь. Потому что лет десять назад я бы тоже так сказал: «способны сформулировать запросы», да и вообще, говорил бы об этих любителях как о целом. А вот сейчас так говорить поостерёгся бы. Я считаю, что за последние несколько лет сравнительно единая общность этих людей расслоилась. Давно накапливались какие-то внутренние напряжения, и вот теперь возникло множество групп со своими предпочтениями и объектами ненависти.

То есть, первая часть ответа – в том, что запросы стали более разнообразны и более личны. Например, лет двадцать назад поди попробуй сказать, что Стругацкие скучны (даже если ты так думаешь), а теперь тысячи людей так говорят, даже не прислушиваясь к своим ощущениям. Пирамида окончательно рассыпалась, и совершенно различные запросы формулируются множеством компаний, где внутри люди близки друг другу.

– Можно ли отнести к «фантастике» фантасмагории Пелевина, Шарова, Липскерова?

Владимир Березин: Я придумал для себя специальный термин «Корпорация Фантастика», созвучно с лемовской «Корпорацией БЫТ». Так вот, «фантастика» – это для меня нечто вроде общества, тайного или открытого, в которое ты входишь или нет. Границы его определяются интуитивно, и интуитивно понятно, что ни Шаров, ни Иванов, ни Пелевин, ни Быков к этой Корпорации не принадлежат. Это проблема жизненного стиля, а не только уважения к соблюдению ритуалов Корпорации. (Я сам, например, не знаю, принадлежу ли я к писателям-фантастам: с одной стороны, я публикуюсь в фантастических сериях, дружу с функционерами Корпорации, сижу с ними за столами, а с другой стороны, к фантастическим наградам-статуэткам я отношусь иронически, а когда на одном конвенте начинали петь гимн, я, встав вместе со всеми из уважения к собравшимся, чувствовал себя очень странно).

Итак, я бы разделил «Корпорацию Фантастика» и авторов книг, в которых есть нечто фантастическое.

– Следите ли Вы за рынком «литературы тайн» (эзотерика, аномальные явления, конспирология)? Как изменилась его структура с начала 90-х годов? Насколько просто сейчас внедрять в массовое сознание новые мифы?

Владимир Березин: Слежу, конечно. Меня вообще очень занимает вопрос о соотношении материалистического отношения к миру и иррациональных образов. Это ведь чрезвычайно важно – понять, как и во что мы верим. Вообще, как выстраивается нами картина мира. Вот мы только что говорили о фантастике, понятии, сложившемся сравнительно недавно, причём претерпевшем разные трансформации во времени и в умах (В итоге никто не знает точно, что это, собственно, такое). И есть фантастика, проникнутая абсолютным доверием к науке, песнь гармонии и пропаганда знания как высшей ценности, а есть мрачная мистическая фантастика, есть сугубо развлекательная, и тому подобное. Так вот, эзотерика – та эзотерика, про которую пишут в выходных данных «Тайное Знание. Тир. 100000 экз.», – действительно в фаворе.

Причём «популярное, профаническое знание» не обязательно должно быть связано с сушёными лягушками и картами Таро. Есть профаническое знание, которое притворяется наукой и жонглирует оборотами вроде «биоинформационные поля», «торсионные поля», «биоэнергетика». Я думаю, что сейчас на дворе кризис научного мировоззрения – причём не у учёных, собственно, а у честного обывателя, который не может отличить спекуляцию от достоверного факта. Это касается всех наук – и не только естественных, но и истории, скажем.

Интересно при этом понять, какой миф можно внедрить в массовое сознание, какой вырастет сам, а какой – внедряй, не внедряй –всё равно не приживётся.

– Как правильно обозначить литературный жанр, в котором Вы работаете? Чем этот жанр Вам интересен, видите ли Вы его перспективы?

Владимир Березин: Я думаю, что он называется «проза». Я написал несколько нестыдных стихотворений, но это всё баловство. Или вот хочу написать пьесу, но начинаю уже лет пять.

Ведь эти названия нужны, чтобы товаровед понял, на какую полку что ставить. Или для того, чтобы читатель лучше понимал слова другого читателя, раскрывшего книгу раньше него.

Причудливого в жизни много – вот, например, мне однажды позвонил один наш знаменитый шпион. Он прочитал мой роман и начал его хвалить. «Вот, – говорил он, – я прочитал другого писателя про войну, и у него ужас какие глупости придуманы, и всё неестественно. А вот у вас про войну как надо, сразу видно – вы это видели». И указывает на один эпизод, что придуман от начала до конца, а рядом, меж тем, были в тексте трагические истории, которые случились «на самом деле». Так что fiction и non-fiction вообще проникают друг в друга – то есть, даже на этом уровне жанр определить невозможно.

Нет, я понимаю, что не сумел ответить на этот вопрос, потому что подразумевалась, видимо, какая-то смесь реальности и фантастики в моих текстах (что притворяться-то), но так уж получилось.

Другое дело, что современные буквы так устроены, что желаемого удовольствия можно достичь разными способами: можно написать угрюмый нравоучительный роман, а можно написать трагические крохотные эссе, можно день за днём писать колонки в газету общества собаководов, и в них будет воздух литературы. А можно вести публичный дневник, и он будет литературой. У Достоевского получилось.

– Интересно не то, зачем люди пишут разные вещи, а почему они хотят быть писателями и авторами книг. Конечно, мы видим примеры, как люди берутся за писательство и сразу на этом неплохо зарабатывают, но это, за редким исключением, такие люди, что и раньше в деньгах не нуждались. Важен ли статус, его общественное признание, или самооценка важнее? Казалось бы – пиши в Интернете, и читатель тебя найдет, однако каждый интернет-сочинитель хочет книжку.

Владимир Березин: Сейчас книга – это часть имиджа, иначе ничем я не могу объяснить написание тысяч книг людьми, которые реализуют контакт с публикой другими способами – книги политиков, шоуменов, и проч., и проч. Я не думаю, что в них главное – деньги, хотя они тут как раз и присутствуют, в отличие от собственно какой-то «возвышенной литературы».

Но иметь книгу публичному человеку сейчас что-то вроде как «иметь визитную карточку» в восьмидесятые годы.

Написал роман про инцест (к примеру) – тебя пригасили в ток-шоу, потом тебя стали приглашать на телевидение вообще, того и гляди, ты сам стал вести ток-шоу. А тут и издатели начинают спрашивать, нет ли у тебя второй книги – потому что они прекрасно понимают, что шансы этой книги на прибыль выше прочих.

Это ведь было и раньше: ты можешь заниматься наукой и в гараже, но если ты защитил кандидатскую диссертацию – значит, ты прошёл целую серию экзаменов: на лояльность, на адекватность, на умение организовать работу и своё время, наконец, за тебя поручились какие-то люди.

Так и с книгами.

Но это только грань вопроса – ведь в этом вопросе есть и много прочих. Почему интернет-сочинитель хочет на бумагу – я объяснил. У кого и как работает самооценка – можно говорить очень долго.

– Согласны ли Вы с распространенным мнением, что уровень современной зарубежной литературы (в лучших образцах) несравнимо выше нынешней русской прозы? Книги лучших наших сегодняшних писателей – это продукт внутреннего потребления, или русской литературе все еще есть что сказать миру? Или лучшее наше – это среднее на мировом литературном рынке?

Владимир Березин: Да, я с этим согласен. Однако ж надо оговориться: та зарубежная литература, которую видит наш честный обыватель в магазине, прошла через целый уровень фильтров – издательских, переводческих, ещё бог весть каких. Поэтому что с чем сравнивать – Достоевского с Прустом? За какой период времени? Вот в массовой культуре – безусловно, уровень профессионализма меньше: это ведь как с автомобильной промышленностью – будешь всё время заимствовать, делать всё тяп-ляп, «вы делаете вид, что нам платите, мы делаем вид, что работаем». Ну и отстанем навсегда.

Тут аналогия прямая – можно сделать блестящий концепт-кар, с остроумными инженерными решениями. Но хороший автомобиль – это не какое-то чудо, а серийная машина, с высоким уровнем безопасности, с сетью сервисных станций, удобная и экономичная, красивая, наконец. Причём такая, что тут же меняется следующей моделью.

Тут ещё непонятно, что такое «лучшее», потому что этот критерий работает в детективном жанре одним образом, а в заумной поэзии – другим. Есть, разумеется, Кулибины (то самое «лучшее»), которые должны быть распределены по цивилизованным нациям равномерно – они сравнению не подлежат. А есть высокотехнологичная художественная литература, например, умный мистический или фантастический роман – тут преимущество у иномарок.

– Верите ли Вы в цикличность литературной истории или в то, что существуют некоторые исторические условия, благоприятные для расцвета литературы? Как оценить нынешний этап и что можно ожидать в ближнем будущем?

Владимир Березин: Нет, не верю я в цикличность, в смысле «повторяемость». Всё каждый раз по-другому. Миф об этой цикличности худо-бедно работал в двадцатом веке, а то, что он будет работать в двадцать первом, мне совершенно неочевидно. Мне кажется, что к тому литературному раю ХХ века человечество уже не вернётся. А ведь в этом раю чтение было самоценностью. А в XIX веке миллионы русских крестьян об этом не думали – и века и века назад тоже. Я пока ни одного намёка на возвращение утерянного (или воображаемого) рая не вижу.

Это как с климатом – время от времени он меняется, но законы эти смутны, в прогнозах на сто лет не учитываются. Я пока не вижу, чтобы в цену московской недвижимости закладывался бы новый Ледниковый период или глобальное потепление.

Причём мы – как какие-нибудь финансовые аналитики, что не могут описать нынешний финансовый кризис. Уж сколько в этот сорт анализа вложено денег – в предположения по поводу будущего литературы уж точно затрачено меньше.

Я думаю, что гадать вовсе не надо.

Мы все умрём. Но это не повод для паники.

Беседовал(а) Иванченко Валерий